Светлой памяти отца Константина Левканова
Иногда мне кажется, что это сон, что такого вовсе никогда не было. Но потом выплывают из глубины памяти, становятся реальными очертания домов, туман над полем на заброшенном полустанке, березки-невесты в первой весенней листве «с копеечку», свинцовое полотно железной дороги, уходящее вдаль, голубая церквушка на пригорке в обрамлении старинных лип, и мои семнадцать лет…
Состав, прогрохотав на повороте, лязгая множеством железок, растворился в тумане, и только ещё издалека доносился его суетливый гул. Две вороны смешно барахтались в луже, и стало ясно, что день предстоит по-летнему теплый и яркий, иначе не полезли бы они купаться и мерзнуть. Откуда-то появился смешной, вихрастый щенок и стал бегать вокруг меня, мечтая поиграть. Одно ухо у него было поднято, а второе болталось, как пустая авоська в руках хозяйки, спешащей на рынок поутру. Смешной, лопоухий щенок, рыжий, слегка кучерявый и очень задорный. Он добродушно тыкался носом мне в коленки, вертел хвостом и даже вставал на задние лапки, чтобы я обратила на него внимание. Пришлось поднять палку и кинуть забавному малышу. Он побежал вперед и тут же вернулся со своим трофеем, положил перед моими ногами и замер в ожидании, мол, кидай ещё!
– Нет! Так не пойдет, я на службу опоздаю, – сказала я щенку и добавила, – если есть желание, пошли со мной! Батюшка на крылечке лежать разрешает, он хороший!
Щенок будто понял меня, вильнул пушистым хвостиком и беззаботно побежал рядом, время от времени исчезая в кустах.
Так мы двигались к церкви, я и чужая собака, приставшая по дороге. Настроение было весеннее, праздничное, всё во мне пело, и не терпелось скорее дойти, обнять дорогих друзей, с которыми, по дальности расстояния, видеться удавалось только раз в неделю. А ещё очень хотелось скорее поцеловать сморщенную старческую руку нашего дорогого батюшки и, получая от него благословение, услышать главное: «Ну, здравствуй, детка! Христос с нами! Радость Великая!».
Только так, и не иначе, на протяжении всей моей юности приветствовал меня наш старенький священник, прошедший в своей нелегкой жизни ссылки и лагеря, битый, мучимый, гонимый, но не сломленный! Когда он выходил на амвон – маленький, седенький, в заплатанной рясе, со срывающимся от волнения голосом, к горлу подступал комок, и хотелось плакать…
Христос с нами, радость Великая!
Солнышко быстро поднималось над горизонтом, и поле, когда я дошла до него, было уже все освещено теплыми, ласковыми лучами. Мне оставалось пройти по нему с полкилометра, когда я услышала за своей спиной уверенные, торопливые шаги. В надежде встретить кого-то знакомого, я обернулась и чуть не остановилась от неожиданности. Прямо ко мне, по нашему полю, по дороге к моему любимому храму шел человек, которого я менее всего предполагала тут увидеть. Это был преподаватель истории коммунистической партии из нашего института.
Существовал в ту пору такой предмет, многие поколения прошли через эти занятия. Как правило, преподавали историю КПСС люди совершенно безликие, но были и подобные нашему учителю. Меньше всего я могла подумать, что он собирается в храм на воскресную службу, а потому, почувствовав недоброе, решила ускорить шаг, заранее понимая бесполезность затеи, потому что прятаться в поле решительно некуда.
Не знала я ни одного студента, который бы уважал и любил нашего историка. Было ему лет тридцать, не более. Ходил он всегда в черном костюме и безупречной белизны рубашке с галстуком. Носил на носу очки с затуманенной оптикой, а в руках – неизменный портфель-дипломат отвратительного коричневого цвета. Всегда подчеркнуто аккуратный, коротко стриженный, с «зализанными» черными волосами, пахнущий дорогим мужским парфюмом тех лет, он сидел на семинарах нашей группы, небрежно развалясь, и подпиливал ногти маленькой пилочкой. На правой руке у него ярко блестело обручальное кольцо, но он заставлял краснеть всех девочек нашего курса, предлагая одной сходить в ресторан за «пятерку», другой – тайно встретиться в какой-то гостинице, от третьей – моей подруги – потребовал, чтобы она подарила ему ручку с плавающей рыбкой, которую ей прислали из дома на день рождения, и всё это за оценки, непременно за хорошие оценки.
За несколько дней до того, как я увидела его в поле, наш преподаватель вдруг вызвал меня в кабинет и, поигрывая пальцами, спросил: «В какую церковь ты ходишь?». Вопрос был неожиданным, я не знала, что ответить, и потому молчала. Учитель подождал некоторое время, потом встал, подошел ко мне вплотную, до боли сжал мою руку выше локтя и тихо проговорил мне в самое ухо: «Смотри, я все равно узнаю, и тогда…!». Он широко улыбнулся, обнажив при этом безупречные зубы, выпустил мою руку и вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. После всего этого встреча с ним не могла предвещать ничего хорошего.
Я даже не знаю, чего я больше боялась на тот момент – «вылететь» из института или подставить под удар свою общину… Я понимала, что за веру уже не сажают, но могла ожидать от нашего учителя любых неприятностей.
Я быстро шла по полю, рядом бежал, не отставая ни на шаг, рыжий щенок с одним поднятым ухом, а вслед за нами, ускоряя движение, торопился мой вузовский педагог. Длинный плащ путался в ногах и очень мне мешал, но снимать его совершенно не было времени. Я ещё раз обернулась и увидела, что историк улыбается, и эта улыбка вызвала у меня холодный, пронизывающий душу страх. Мне показалось, что сердце с грохотом полетело куда- то в пятки, в горле пересохло, а в коленях появилась дрожь. Не в силах больше медлить, я побежала и услышала за своей спиной топот и громкий хохот.
– Стой! – крикнул преследователь, – стой! Ты отчислена, слышишь?! Я тебя высчитал, бежать бесполезно! Сейчас ты будешь на коленях просить у меня прощения! Вон она, ваша церковь!
В конце поля он нагнал меня и схватил за ремешок сумки. Я дернула её на себя, и в это мгновение рыжий комок с лаем и рычанием бросился историку под ноги и завертелся, схватив его за штанину зубами. От неожиданности мой недруг выпустил ремешок и упал, распластавшись во весь свой рост, на дорогу. Из руки вывалился дипломат и, лязгнув защелками, раскрылся…
Зло ругаясь нецензурной бранью, преподаватель сидел на дороге, поверженный маленьким щенком. Мне некогда было смотреть, что будет дальше, и я, позвав за собой собаку, быстро побежала к храму.
Вот заветные ступеньки и старинная, тяжелая дубовая дверь с металлическими стяжками. Вот он – любимый храм, одно из самых дорогих мест на земле, мой оплот, мой якорь, мой первый корабль под алыми парусами. Много пройдет лет, часто придется переезжать и менять храмы, но тот – самый первый, останется для меня навсегда самым родным, и в тяжелые минуты Господь непременно будет приводить меня к дорогому кресту у алтарной стены, к родному батюшке, и, словно наяву, я буду слышать: «Ну, здравствуй, детка! Христос с нами! Радость Великая!».
А тогда я влетела в храм и со света в первую минуту не могла ничего разглядеть. Потом увидела широкий сноп лучей, падающих из-под купола в центр, к иконе праздника, и рядом с аналоем нашего старенького, сгорбленного батюшку в заплатанной жиденькой рясе.
– Батюшка! Заприте двери! – завопила я, захлебываясь слезами. – Там…, там…
Я не успела договорить, как снаружи раздался собачий лай, какие-то нечленораздельные звуки, а потом дверь со скрипом отворилась, и в неё, нет, не вошел, а именно просочился наш историк, на ходу отряхивая испачканный собакой костюм.
Старенькая свечница Аннушка, многие годы преданно служившая в храме, схватила меня за руку и втолкнула за перегородку свечного ящика. Лицо её было красным от негодования, и, взяв в руки маленькую бумажную икону Казанской Божией Матери, она загородила меня собой. Я украдкой глянула на старушку. Из-под плотно повязанного белого платочка выбилась седая прядь, губы шептали слова молитвы, и она, не мигая, смотрела на моего преследователя. За дверью заливался громким лаем смешной щенок, а в храме стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать даже движения воздуха.
Историк сделал несколько неуверенных шагов вперед и остановился, тяжело дыша. Не спуская с него глаз, Аннушка широко перекрестилась и уже хотела что- то сказать, как вдруг в звенящей тишине прозвучал голос нашего батюшки:
– Это кто ещё такой к нам явился, – сказал он спокойно и добродушно улыбнулся, – чай, не нашего поля ягода!
Солнечный свет падал на старческую белую голову, и волосы показались мне золотыми, а по- том я увидела, что это вовсе не волосы светятся… Вокруг старого священника причудливым образом возник световой кокон, фигура его стала больше и внушительнее. Он вдруг выпрямился и молодым звонким голосом произнес, обращаясь к вошедшему:
– Христос с нами! Радость Великая! – и осенил историка крестом.
Наш педагог съежился, стал какой-то маленький и скрюченный, потом с носа его упали очки, он присел на пол, стал шарить руками, наконец, нашел и пятясь почти на корточках, спиной, выскочил из храма.
Что было дальше, я помню плохо. Знаю, что без конца открывались двери и собирались прихожане. Они заходили в храм радостные, здоровались, прикладывались к иконам, а я все смотрела на батюшку.
Перед самой службой он вдруг подошел ко мне, задорно улыбнулся совсем юной улыбкой, приложил палец к губам и проговорил:
- Слышишь, девонька, никому! Молчи, это наша тайна! – потом добавил. – Расскажешь, когда я уйду от вас.
Аннушка забрала к себе вихрастого щенка, и его по понятной причине назвали Дружком. Когда нашего батюшки не стало, Дружок долго не уходил с могилки. Все сидел там, все плакал. Тогда я впервые увидела, как могут плакать собаки, немногие люди способны сострадать и любить, как они!
*************** А теперь несколько слов о нашем преподавателе. После посещения храма он стал заметно тише, а у нашей группы экзамен принял автоматом, выставив всем хорошие оценки. Более его пред- мет не входил в наше расписание, и я с ним после никогда не встре- чалась. Я, конечно, совершенно не сержусь на него, да и как можно питать недобрые чувства к тому, с чьей помощью тебе выпало счастье увидеть во всей своей красе Торжество Православия! Думаю, что и все давно его простили. Если он ещё жив, мне очень хочется думать, что историк пришел к искреннему покаянию, а если нет…
Екатерина Юдкевич